«Доверчивость и правовой нигилизм»: почему в России каждый может стать жертвой цифрового преступления

Эксперт Сидоренко объяснила, почему в России каждый может стать жертвой цифрового преступления

В конце октября 2025 года состоялось историческое событие — подписание Конвенции ООН против киберпреступности. Этот документ был разработан по инициативе России, и нам действительно есть чем гордиться.

тестовый баннер под заглавное изображение

Конвенция, как надеется ООН, сможет если и не остановить преступность нового века, то хотя бы минимизировать последствия. Однако вместе с новыми вызовами перед человечеством по-прежнему стоят старые.

Кто такие киберпреступники? Есть ли способы установить абсолютную защиту от телефонных мошенников? Обо всем этом — беседа обозревателя «МК» c членом СПЧ, профессором МГИМО, доктором юридических наук Элиной СИДОРЕНКО. 

Элина СИДОРЕНКО.

Деньги, секс, власть: профайл кибержертвы

— Элина Леонидовна, знаю, что вы принимаете активное участие в обсуждении и популяризации положений конвенции. Благодарю и поздравляю! И первый вопрос в связи с этим — про киберпреступность. К каким методикам прибегают кибермошенники?

— Какая бы ни была методика — это просто форма. А содержание — это попытка манипуляции человека человеком через его основные страсти.

— Деньги, власть и секс?

— Да. Еще добавим сюда страх. Любой — болезни, потери авторитета или имущества, близких и т.д. К числу основных страстей и мотивов, делающих людей уязвимыми, относятся жадность и алчность, страх и тревожность, тщеславие и самолюбие, доверчивость и наивность. Осознавая важность системного подхода в предупреждении новых информационных преступлений, мы приступили к разработке концепции цифровой виктимологии. Она поможет понять, почему тот или иной человек становится жертвой, какие черты характера и установки это предопределяют.

Признаться честно, в системе предупреждения преступности наука и правоохранительные органы явно недооценивают потерпевшего. В свое время криминолог и конфликтолог Дэниэл Давил Лакенбилл писал об инверсии ролей при совершении насильственных преступлений: иногда за 15 минут до преступления неизвестно, кто станет преступником, а кто — жертвой.

Приведу простой пример. Два человека дерутся. Первый бьет, а второй, дабы сохранить собственный престиж, отвечает, усиливая дозу насилия (то есть бьет сильнее в ответ). Первый бьет еще сильнее, чтобы, в свою очередь, сохранить престиж. Происходит развертывание конфликта, обмен ролей. И на самом деле порой чистая случайность решает, кто станет преступником и кто — жертвой: кто первый упадет, кто споткнется, кто применит подручные средства и так далее.

Именно поэтому, изучая насильственные преступления, надо внимательно относиться и к преступнику, и к жертве. И только на основе анализа действий двух участников криминального конфликта должна основываться профилактика.

В отличие от нас, криминологов, преступники уже давно работают с профилями жертв. Люди сами о себе информацию дают в Сети, и по ней легко составить психотип и вести на ее основе работу. Как, например, преступники считывают лица на фотографиях в социальных сетях? Условно говоря, если лицо человека составляет более 40–50% от общей площади фотографии — значит, он эгоцентричен. Соответственно, отрабатываются механизмы, позволяющие зацепить его именно на этой черте.

Какую полезную для преступников информацию мы даем о себе социальных сетях? Во-первых, прямые индикаторы благосостояния: фото дорогих покупок, посты о крупных тратах (ремонт, отпуск), чеки и квитанции с суммами… Во-вторых, указываем косвенные признаки благополучия: район проживания, автомобили, недвижимость, рестораны, места отдыха, брендовая одежда и аксессуары. В-третьих, раскрываем поведенческие паттерны: привычки, режим дня и местонахождение, любимые места и маршруты, хобби и увлечения, регулярные мероприятия. В-четвертых, делимся своими эмоциональными реакциями на события: страхами и беспокойством, мечтами и желаниями, отношением к деньгам, любви, риску. И, наконец, рассказываем о личных проблемах: семейных конфликтах, финансовых трудностях, проблемах со здоровьем, одиночестве и депрессии…

Мошенники охотно используют эту информацию. Как правило, они создают доверительные отношения с потенциальными жертвами, имитируют знакомых и родственников. В зависимости от профиля потерпевшего ему либо предлагаются персональные скидки, либо оказывается мощное эмоциональное воздействие, либо используется информация о его интересах и хобби.

Мы пытаемся именно на примере потенциальных жертв объяснить людям, как много лишней информации они дают о себе в Интернете.

— Интересно, вам самой мошенники звонят?

— Каждый день от 8 до 10 звонят в Telegram, представляются учеными, руководителями крупных компаний… Мне звонили, наверное, главные редакторы большинства СМИ, ректоры всех вузов, которые я только знала в своей жизни. Я сразу сбрасываю звонки, удаляю переписку и блокирую контакты.

— И на что они вас пытаются поймать?

— На авторитетов. Это связано с тем, что я из мира науки. Уважение к авторитетам у нас в крови, иначе наука утратила бы преемственность. Поэтому, когда звонит человек с высоким научным статусом, невольно заинтересуешься.

— Это как у военных и сотрудников правоохранительных структур? Они ведь тоже нередко становятся жертвами.

— Да, совершенно верно. Уважение к старшим по званию — крючок для мошенников.

— Что отличает жертву цифровых мошенников в России от жертвы из других стран?

— Мы наблюдаем сочетание двух удивительных черт, которые формируют личность потерпевшего от цифрового преступления в России. Первая — правовой нигилизм (одновременно с нигилизмом в отношении власти, то есть просто неверием во власть). Вторая — абсолютная доверчивость. Вот такие, казалось бы, две взаимоисключающие черты: недоверие в одном и доверчивость во всем остальном. Звонит «полковник ФСБ»: «Ты обвиняешься в том, что перевел деньги террористической организации». Человек судорожно думает: «Так, меня сейчас посадят, я ничего не докажу. Я должен соглашаться на все, что он мне скажет». То есть вместо того, чтобы сказать: «До свидания, я докажу свою правду в законном порядке», делает то, что говорят мошенники.

Другая проблема — одиночество. Человек живет в городе, может, даже в семье, но реально он социально одинок. А вот в сельской местности (я понимаю, что у жителей глубинки и денег меньше) мошенники почти не имеют успеха. Там гораздо сильнее развиты личные контакты, и всегда есть с кем посоветоваться.

Бабушка-дроппер «под гипнозом»

— Сегодня мы сталкиваемся с уникальной ситуацией, когда жертвы и преступники — это часто одни и те же люди. Самый пожилой дроппер — 90-летняя бабушка. А самый молодой?

— 14 лет. Именно с 14 лет, то есть после получения паспорта, подросток может открыть основную карту с отдельным счетом. При этом, пока ему не исполнится 18 лет, требуется письменное согласие родителей или законных представителей. К сожалению, до недавних пор не все банки требовали от несовершеннолетнего согласие родителей на открытие банковского счета. Этим пользовались мошенники.

— Сегодня родители сами делают банковские карты даже совсем маленьким детям. Это не опасно?

— Это совсем другое. Если карту открывают ребенку родители, то они могут ставить запреты и ограничения на операции. Ну и у родителей в банковском приложении сразу отражается любая транзакция с этой карты. Так что мошенники не заинтересованы в том, чтобы иметь доступ к таким «детским» картам. Не знаю случаев, чтобы они их использовали.

— Многие граждане возмущены тем, что введена уголовная ответственность за предоставление банковской карты или добровольную передачу данных своего банковского счета третьему лицу. Причем наказание — от штрафа до реального срока. Не слишком ли это жестко, особенно в случаях, когда третье лицо не совершило никакого мошеннического действия?

— Это так называемая пресекательная норма. Государство объявляет само по себе не вредоносное деяние преступлением потому, что оно является необходимым условием совершения более серьезного преступления. И тем самым пресекает возможное совершение в последующем действительно тяжких преступлений.

Что такое дропперство? Это простая форма обхода достаточно жестких требований банковской системы, связанных с идентификацией клиента. Что делают дропперы? Они получают на свою фамилию карту и сразу передают другому человеку. А мошенникам для чего это нужно? Для того чтобы жертва направила деньги на так называемый безопасный счет. Жертва переводит, они проходят все уровни банковского контроля, а потом уходят на другие счета, в основном меняются на криптовалюту.

— Но, может, нужно просвещать людей, а не карать?

— Конечно, уголовная ответственность — это крайняя мера. Но ее существование — важный сигнал для людей: передавать карты нельзя. Понимаете, люди не чувствовали общественной опасности своих деяний. А мир изменился. Многое из того, что было раньше, в условиях «цифры» уже не действует.

Общественная опасность деяния формируется посредством нескольких вещей: высокой вредоносностью деяния и нетерпимостью общества к этому деянию. Закон лишь легитимизирует этот запрет. На этом всегда строилась доктрина права.

Сегодня в России каждый месяц, по данным ЦБ, 80 тыс. человек становятся дропперами. По оценкам Сбера, карта на «черном рынке» стоила два года назад около 9 тыс. рублей, а сейчас стоимость отдельных премиальных карт составляет 100 тыс. рублей.

— И мы вдруг объявляем всех этих людей преступниками! Криминализируем значимую часть населения…

— Мы действительно объявляем преступниками тех, кто считал себя законопослушными, и здесь, конечно, механизм клеймения никто не отменял. Но, с другой стороны, государство, понимая эту особенность, дает сейчас возможность избежать ответственности, поскольку в примечании к статье закреплено: если человек раскаивается, то будет освобожден от уголовной ответственности.

— И все-таки почему нельзя было сначала установить административную ответственность, а уже потом, когда рецидив, — уголовную?

— Эти преступления обладают высокой латентностью, и довольно сложно второй раз человека на этом поймать. Начинают хитрить одна и другая сторона. Поэтому посчитали, что здесь не надо делать административный шаг — сразу идти по пути уголовной ответственности.

На самом деле это жесткий шаг, поэтому не сразу сама идея была принята властью. Но, с другой стороны, мы уже увидим результаты: количество переданных карт резко сократилось.

— Но свято место пусто не бывает…

— Это верно. И сейчас мошенники стали разрабатывать новые схемы.

Это работа с близким окружением жертв. Потерпевшему теперь предлагают не взять деньги в банке, а оперативно запросить денежки у своих друзей и подруг на «оперативные нужды» или «инвестиционный проект». И по факту работа идет с банками, но через карты людей, которые дропперами не являются. Это виктимизация «второго круга».

— И как тут быть?

— Есть две статьи в УК, регламентирующие хищения с использованием банковских продуктов: кража с карт и мошенничество. В первом случае компенсацию берет на себя банк. Во втором — материальный ущерб на человеке.

В настоящее время мы в рамках «белого Интернета» выступаем за внедрение в судебную практику концепции опосредованного причинения вреда.

— Давайте поясним читателям, что имеется в виду.

— Опосредованное причинение вреда — это когда человек наносит ущерб не напрямую, а посредством использования других людей или обстоятельства. Представьте ситуацию: вместо того чтобы самому убить человека, преступник привлекает к его совершению малолетнего либо невменяемого. Фактически убийство совершил ребенок или душевнобольной, а юридически — лицо, руководившее его действиями. Эту концепцию мы решили применить и к жертвам мошенничества.

Что хочет преступник, заставляя бабушку Нюру пойти в банк и взять кредит? Лишить ее пенсии или получить деньги банка? Наверное, все-таки деньги банка. Бабушка здесь — не цель преступника, а инструмент посягательства. Некоторые силовики стали именно так оценивать действия преступников и признавать потерпевшими именно банки, таким образом перекладывая на последних имущественные потери. Пока это еще не общая практика (когда потерпевшим признают юридическое лицо — банк), но начало положено. Такие случаи появились в Санкт-Петербурге.

— Тогда люди вообще не несут никаких убытков?

— Да. Человек оказался жертвой, но его вины не было, он добросовестно заблуждался.

— Кстати, про заблуждения. Эксперты говорят, что многие жертвы были не просто сбиты с толку, а находились в измененном состоянии сознания…

— Мы стали исследовать вместе с врачами-психиатрами, что управляет человеком, который становится жертвой мошенничества. Пришли к выводу, что пора, наверное, психиатрии — достаточно консервативной науке — немного откорректировать свою позицию в части оценки измененных состояний и расширить представления о них за счет новых состояний, которые до этого науке не были известны.

Полагаю, в данном случае невозможно отрицать вменяемость жертвы: человек, безусловно, психически здоров и адекватен. Однако он оказывается в особом — зависимом — состоянии, вызванном взаимодействием с мошенником. Представьте: человек берет трубку, а ему в убедительной, иногда даже властной манере говорят: «Сделай вот это». И в этот момент у него буквально не хватает сил положить трубку: он как будто «застревает» в диалоге. А стоит ему все-таки прервать разговор, как он резко приходит в себя, будто выходит из транса. Вот это состояние — когнитивное, эмоциональное, даже физиологическое — требует серьезного научного изучения. И как только мы признаем, что в момент совершения действий по указанию мошенника человек находился в измененном состоянии сознания, у нас автоматически активируется уже существующая правовая концепция, применяемая в банковской сфере: если клиент действовал под внешним психологическим давлением или в состоянии, ограничивающем его свободу воли, — это может повлиять на оценку его ответственности и на решения по возврату средств.

Элина СИДОРЕНКО.

— Давайте эту концепцию немножечко расширим и поговорим про тех людей, которые в измененном состоянии сами совершают тяжкие преступления как раз под воздействием. Примеров множество: и старики, и подростки. Меня не отпускает история с московским школьником, которому мошенники позвонили под видом необходимости зарегистрироваться на олимпиаду. В итоге он вынес все деньги из дома, поджег машины, бросил бутылку в здание (так ему велел сделать «генерал ФСБ», чтобы «выкурить» украинский кол-центр). Мальчик в СИЗО, он в списке террористов… Получается, что на сегодняшний день следствие относится к людям, которые совершают разного рода противоправные деяния, в основном террористические акты, под воздействием мошенников, с той же жесткостью, как к настоящим террористам. Будто не было никакого воздействия, как будто был умысел изначально в здоровой, так сказать, голове и без учета иных состояний. Но это же несправедливо, и люди-то чувствуют эту несправедливость. Мне, например, по поводу этого мальчика пишут его одноклассники, учителя, соседи. Они стихи сочиняют, чтобы внимание государства к проблеме привлечь…

— На самом деле решение есть, и оно очень простое. Нужно только разобраться с этим состоянием. Это не отдельные случаи жертв манипуляций. Это сложный феномен когнитивного и поведенческого подчинения, способного приводить к тяжким, даже террористическим преступлениям.

Сегодня мы сталкиваемся с тревожным трендом: все чаще подростки, пожилые люди, а иногда и взрослые с сохранным интеллектом совершают действия, которые формально подпадают под состав особо тяжких преступлений — вплоть до поджогов, порчи имущества или действий, квалифицируемых как терроризм, — и все это под прямым, но невидимым давлением дистанционных манипуляторов.

И тут возникает критическое противоречие: уголовное право, в том числе следственная практика, до сих пор исходит из упрощенной модели субъекта преступления — рационального, автономного, обладающего полной свободой воли. Между тем современная когнитивная психология и нейронаука на практике показывают: под воздействием определенных техник (например, гипнотического давления, страхового шантажа, авторитарной манипуляции) человек может оказываться в состоянии, близком к автоматизму. Это не помешательство в клиническом смысле, но и не полная вменяемость в юридическом.

Здесь ключевой вопрос — не «был ли он вменяем», а в каком состоянии он принимал решения. Нужно развивать правовую категорию «психологического принуждения» как разновидности психического принуждения по смыслу статьи 41 УК РФ. Да, в статье прямо говорится о физическом и психическом принуждении как обстоятельстве, исключающем преступность деяния, — но на практике граница между «непреодолимым» и «преодолимым» давлением трактуется слишком формально. Если эксперты станут наконец-то устанавливать, что давление было настолько интенсивным, что подросток потерял способность критически оценивать последствия своих действий, это может быть признано непреодолимым принуждением, и тогда ответственность исключается. Если же давление считается преодолимым — применяется норма о крайней необходимости (ст. 40 УК РФ), и ответственность снижается. Но для этого нужны новая философия и методология экспертиз: должна проводиться не просто психиатрическая, а психолого-когнитивная экспертиза, учитывающая механизмы дистанционного манипулирования, эффекты авторитетного внушения и состояние когнитивного захвата. Именно поэтому я говорю: пора «встряхнуть» психиатрию — не в смысле отрицания ее роли, а в смысле интеграции с когнитивной психологией, нейроправоведением и цифровой криминологией. Без этого мы будем продолжать наказывать жертв как преступников — и это не только несправедливо, но и опасно. Это подрывает доверие к правосудию и оставляет безнаказанными настоящих организаторов преступлений — тех, кто остается в тени, управляя людьми через телефон или Интернет.

— В случае с мальчиком владельцы двух машин, которые он поджег, претензий не имеют и просят переквалифицировать деяние на порчу имущества. Но следствие настаивает — теракт. Почему правоохранители очень жестко поступают с жертвами воздействий?

— Их логику можно понять. Они опасаются, что смягчение подхода к таким случаям ослабит общественное восприятие запрета на терроризм и другие тяжкие преступления. Думаю, используется следующий аргумент: «Если мы сегодня оправдаем подростка или пожилую женщину, бросивших зажигательную смесь в здание по указке мошенника, — это создаст у общества иллюзию допустимости подобных действий. Люди перестанут быть бдительными. А для кого-то этот прецедент станет сигналом: «можно».

Но здесь возникает серьезное противоречие между доктринальной логикой сдерживания и реальностью. Дело в том, что если человек находится в состоянии, при котором он объективно не способен в полной мере контролировать свои действия — будь то под гипнотическим давлением, страхом или ложным представлением о реальности, — то никакая угроза наказания не влияет на его поведение в момент действия. Ни 20 лет лишения свободы, ни пожизненный срок не удержат того, кто уже находится в «когнитивной ловушке».

Именно поэтому необходим взвешенный, научно обоснованный подход, который учитывает не только формальный состав преступления, но и фактическое состояние субъекта в момент его совершения. Это не отмена ответственности, а ее индивидуализация — в соответствии с принципами справедливости и гуманизма.

Надеюсь, Верховный суд России в ближайшее время с учетом новых цифровых вызовов поставит вопрос о принятии постановления пленума по делам о крайней необходимости, физическом и психическом принуждении. Надо идти дальше, и, может быть, пора уже сесть за круглый стол с экспертным сообществом и поговорить о том, как оценивать подобное состояние, как и когда надо смягчать или исключать ответственность.

Преступник нового времени

— Хочется спросить про личность киберпреступника. Кажется, что это совершенно другие персонажи, чем те, которые совершают «видимые» преступления — воруют, грабят и убивают. Кто этот человек? Может быть, есть какие-то исследования, которые примерно могут ответить на этот вопрос?

— Раньше преступников делили на несколько категорий. Первая — человек с антисоциальной установкой. Вторая — «случайный преступник». Третья — человек, совершающий преступление ради преступления.

Сейчас все кардинально меняется. Современный цифровой преступник — это не столько «криминальный тип» в традиционном понимании, сколько человек с высоким уровнем технической грамотности, зачастую получивший полноценное образование в сфере информационных технологий, кибербезопасности или математики. Новейшие криминологические исследования доказывают, что многие киберпреступники — это молодые люди в возрасте от 16 до 30 лет, обладающие аналитическим складом ума, склонностью к решению сложных задач и глубокими знаниями в программировании, сетевой архитектуре или криптографии. В отличие от «уличного» преступника киберпреступник часто движим вызовом, стремлением к признанию в хакерских сообществах или даже «игровой» логикой, где взлом — это не преступление, а захватывающий квест.

— Разве ими не обладают и многие традиционные, старой формации, преступники?

— Да, традиционные преступники — будь то «медвежатник» или карманник — тоже учатся своему ремеслу, но это криминальное мастерство, выработанное и отточенное в преступной среде. Цифровой преступник, напротив, обучается социально одобряемым, часто академическим навыкам. Его «инструменты» — те же, что используют и «белые» хакеры, и инженеры безопасности. Разница между ними — не в компетенциях, а в этическом выборе.

А потому выявить современного цифрового преступника очень сложно. Ведь часто это талантливый специалист, который просто перешел грань.

— В сфере IT?

— В первую очередь. Исследования в области криминологии и психологии показывают, что значительная часть киберпреступников демонстрирует черты так называемой геймерской, или достижительской личности. Их мотивация — не столько финансовая выгода (хотя она тоже присутствует), сколько интеллектуальное превосходство, преодоление «непреодолимых» систем, достижение статуса в закрытых сообществах. Например, они ставят себе цель «взломать Пентагон», «обойти двухфакторную аутентификацию банка» — и видят в этом личный вызов. Это разрушает традиционный профиль преступника. Такие люди часто социально адаптированы, не имеют криминального прошлого и не ощущают себя нарушителями — они просто играют в игру с другими правилами. Поэтому борьба с ними требует не только правоохранительной, но и глубокой профилактической, образовательной и этической работы в IT-сообществе, а это направление, увы, пока не сильно разработано.

— Кажется, что такие преступники лишены эмпатии и не могут понимать, что приносят боль и страдания другим. Это так?

— Те, о которых мы вели речь, с жертвами никогда не общаются и не пытаются заглянуть за горизонт. Дело здесь не столько в отсутствии эмпатии, сколько в дистанцировании от жертвы. Исследования в области цифровой криминологии показывают, что для большинства организаторов мошеннических схем — программистов, аналитиков, менеджеров проектов — человек это абстракция: «целевой сегмент», «конверсия». Они работают с данными, алгоритмами и KPI, а не с людьми. Эта технологическая дистанция создает иллюзию безвредности: «я же не граблю — я пишу скрипт или составляю профиль». В результате эмпатия не подавляется — она просто не активируется. И это гораздо опаснее, потому что преступление становится «безличным» и повторяемым в промышленных масштабах.

— А что насчет тех, кто непосредственно звонит жертвам? Есть ли у них совесть, уж простите за банальный вопрос?

— Операторы кол-центров — так называемые «разводилы» — находятся уже на другом уровне. Они видят, слышат, чувствуют панику, слезы, отчаяние. И да, многие из них осознают последствия: знают, что после их звонка человек может потерять сбережения, подорвать здоровье, даже покончить жизнь самоубийством. Но они продолжают «работать». Почему? Потому что их деятельность встроена в систему группового преступления, где ответственность диффузна, а моральные барьеры размываются через рутинизацию, намеренное обезличивание и «профессиональную этику» мошенника («я просто выполняю план»). Это не классическая нехватка эмпатии — это моральное онемение, вызванное социальным контекстом. Подобный механизм хорошо описан в социальной психологии.

— Потому что, когда человек внутри организованной группы, ответственность растворяется между всеми участниками?

— Уголовное право усиливает ответственность за организованные преступления не из мести, а по инструментальной логике: групповая преступность опасна своей устойчивостью, масштабируемостью и способностью к рецидиву. Когда преступление совершается в рамках структурированной группы — даже если она виртуальная, — оно перестает быть актом индивидуального отклонения и превращается в системный риск для общества. Организаторы мошеннических схем создают «фабрики зла», где роль каждого минимизирована, но общий вред многократно усиливается. Поэтому закон (в частности, ст. 35 УК РФ) квалифицирует участие в преступном сообществе как отягчающее обстоятельство. Это не просто наказание за деяние — это попытка разрушить саму модель, которая позволяет одному «технарю» из безымянного офиса в другой стране запускать цепную реакцию разрушения для десяти тысяч жертв.

Цифровой внук

— Давайте перейдем к профилактике. Как себя вести в Интернете, чтобы не стать жертвой? Можно ли полностью защититься от кибермошенничества, просто «осторожничая» в Сети?

— Нет — и в этом суть современной угрозы. Мы не можем требовать от людей отказаться от цифровой социализации: публикация фотографий, обмен новостями, участие в онлайн-сообществах, — это важная часть психоэмоционального благополучия, особенно для пожилых. Даже при высоком уровне осведомленности человек остается уязвимым перед тонкими техниками социальной инженерии. Мошенники не ждут ошибки — они создают условия, в которых ошибку невозможно не совершить. Поэтому профилактика не может строиться только на запретах — нужна системная поддержка.

— А если бы люди узнали обо всех механизмах манипуляций, это бы помогло?

— Знание необходимо, но недостаточно — и иногда (!) даже опасно. Когда человек считает, что «прочитал всё и теперь застрахован», он теряет бдительность. Именно поэтому такие материалы, как внутреннее руководство крупного банка по 2000+ сценариев телефонного мошенничества, не публикуются в открытом доступе. Авторы осознанно избегают создания иллюзии контроля. Увы, люди склонны переоценивать свои способности к сопротивлению манипуляции — особенно если уверены, что «знают все уловки». Реальная защита — не в запоминании тактик, а в наличии надежного референтного лица, к которому можно обратиться в момент сомнения.

— И что делать?

— Мы стали развивать концепцию «цифрового внука». Собеседнику условно выдается телефон студента или организации, которая назначает «внука» или «внучку» для определенной бабушки и дедушки. Когда звонит незнакомый человек, жертва кладет трубку и набирает «внучку», чтобы посоветоваться. Это решает сразу две проблемы: снижается уязвимость к мошенничеству за счет внешней проверки решений и идет борьба с цифровым одиночеством, которое само по себе повышает риск манипуляции. «Цифровой внук» — это элемент социально-технической инфраструктуры доверия.

— Молодежь готова к такому?

— Да. Студенты МГИМО и других вузов готовы участвовать. Остается интегрировать ее в систему социальной поддержки — через муниципалитеты, МФЦ, центры «Активное долголетие». Это не панацея, но один из самых гуманных и эффективных подходов: мы не учим пожилых людей бояться мира — мы возвращаем им доверие через живое человеческое взаимодействие.

Источник: www.mk.ru